Огнерожденный - Страница 116

116

Обессиленный и павший духом, Фарах заплакал. Он чувствовал, как его тащат за руки, волокут по камням мостовой и ничуть не сомневался, что ему придется вскоре проститься с жизнью. Горячие слезы катились из закрытых глаз, обжигая замерзшие щеки. Больше подмастерье не пытался сопротивляться. Он покорился судьбе. Сдался. Понял, что больше ничего не может сделать.

Он не знал, сколько времени его несли, но казалось – вечность. Но и она подошла к концу. Вскоре Фарах почувствовал, как его волокут по ступеням лестницы ведущей вниз. Потом его подняли, перевернули и бросили на пол, при этом Фарах сильно ударился спиной. Он не чувствовал боли, тело словно превратилось в замороженный кусок мяса. В кусок чужого мяса. Не в силах пошевелиться Фарах попытался открыть глаза, но и это ему не удалось. Он ничего не видел и не слышал. Колдовство Темных жрецов обратило его в бесчувственный обрубок, который едва мог дышать.

Его приподняли, перевернули на бок, и подмастерье понял, что с него снимают одежду. Он успел еще удивиться – зачем? Потом его подхватили сильные руки, приподняли и вновь положили. Ноги остались на весу и Фарах догадался, что лежит на столе. У него закружилась голова, виски пронзила боль, он почувствовал холод. Темное колдовство! Снова колдовство! И тут рывком вернулся слух, словно из ушей выдернули затычки.

– Уходите. – Услышал Фарах хриплый голос. – Я хочу, чтобы он видел все, но не вас. Оставьте нас.

Раздались удаляющиеся шаги. Судя по звукам, из комнаты вышли трое или четверо человек. Подмастерье попытался пошевелиться, но тело по-прежнему не слушалось.

– Открой глаза! – Велел ему хриплый голос, и тот час лицо обожгло ледяным дыханием.

Подмастерье приподнял веки и чуть снова не зажмурился: прямо над ним нависло пухлое лицо, обезображенное шрамом, тянувшимся от правого глаза до самой шеи. Отвислые щеки, напоминали ломти студня. Заросший щетиной жирный подбородок, мелко трясся. Темные, почти черные глаза, смотревшие на него, горели фанатичным огнем. Толстяк. Уродливый, внушающий омерзение толстяк с изуродованным лицом.

– Смотри! – прикрикнул он на Фараха, видя, что тот собирается закрыть глаза. – Смотри на меня, ублюдское отродье!

Фарах хотел ответить, что он не отродье, но губы не послушались. Его лицо исказилось в болезненной гримасе, и толстяк хмыкнул.

– Вернись. – Коротко бросил он и ткнул пальцем в грудь пленника.

В том месте, где его палец коснулся груди, Фарах ощутил болезненный укол холода. Защемило сердце, боль плеснула выше, к лицу и губы шевельнулись сами по себе.

– Зачем, – выдохнул он, – за что?

– Ну, здравствуй, Огнерожденный, – ласково сказал толстяк.

– Кто ты, кто?

– Я? Твоя судьба.

– Что тебе нужно?

– Твоя жизнь, – бросил толстяк и отошел в сторону.

Подмастерье пошевелился и, стараясь не обращать внимания на боль в шее, приподнял голову.

Оказалось, что он лежал на широкой каменной плите, и, судя по всему, ей суждено было стать жертвенником. Маленькая комната больше всего напоминала подвал, – никаких окон, кругом лишь стены из грубо обтесанных камней. Потолок, слишком низкий, нависал над Фарахом, давил на грудь, заставляя жадно хватать воздух. И дверь. Большая железная дверь в одной из стен. Закрытая.

Подмастерье судорожно вздохнул и завертел головой в поисках своего тюремщика. В том, что это Темных Жрец, подмастерье уже не сомневался.

Толстяк, одетый в черный балахон, ходил вокруг стола, разжигая факелом огонь в светильниках. Широкие плошки на железных треножниках были наполнены маслом, толстяк поджигал его, и масло неохотно загоралось красным огнем. Постепенно подвал осветился алыми бликами пламени. Фарах попытался пошевелиться, но тело по-прежнему его не слушалось.

– Эй, – позвал он толстяка. – Эй! Зачем тебе моя жизнь!

Толстяк не ответил, лишь коротко рассмеялся. Продолжая зажигать светильники, он тихо бормотал под нос:

– И сказано, что чем сильнее жертва, тем сильнее ты сам. Чем больше силы уйдет к Отцу Тьмы, тем больше силы вернется к тебе. Ищи достойных, и воздастся тебе сполна. Радуй Отца названного своего, и он будет радовать тебя. Не губи напрасно тощих овец, ищи тех, что угодны будут властителю твоему и покровителю.

– Эй! – снова крикнул Фарах, чувствуя как от страха его начинает бить дрожь. – Эй!

Толстяк зажег последний светильник и обернулся к пленнику. Нахмурился.

– Лежи тихо, – сказал он. – Я слишком долго за тобой гонялся, Огнерожденный.

– Я не Огнерожденный, – простонал подмастерье. – Я Фарах. Просто сирота, зачем я тебе…

Толстяк рассмеялся так, что пламя светильников колыхнулось, забилось в судорогах, расплескивая алый свет по стенам. Потом он подошел к Фараху, склонился над ним и зашептал, прямо в лицо:

– Глупцы! Они думают, что это месть. Пусть так. На то они и младшие. Скот. Рабочие. Они мои руки, не более того. Но время пришло, и мы встретились, Огнерожденный. Сегодня тебе предстоит умереть, – так говорит предсказание. В нем не сказано, кто подарит тебе смерть, но я то знаю – кто. И ты теперь знаешь. Более угодной жертвы покровителю не сыскать. Силы мои возрастут стократ, и свершится то, что начертано. Здесь, в сердце Сальстана, мощь властителя моего снизойдет к верному слуге и настанет время для тьмы и холода. И я…

Фарах закричал, дико и страшно, выплескивая из себя страх, пытаясь очнуться от кошмара. Мир проваливался в бездну, и власть тьмы наступала, грозя уничтожить мир. Предсказание Хазирского Полдня оказалось правдивым. Ему действительно было суждено уничтожить этот мир, но не деянием своим, а смертью. И это ужасное знание заставляло Фараха кричать, выворачиваться наизнанку, умирать раньше времени – от ужаса несовершенного, но почти свершившегося. Ламеранос был прав! Прав! Прав!

116